Сергей Петрович Хозаров и Мари Ступицына - Страница 24

– Что, душа моя, лучше ли тебе? – сказала Катерина Архиповна, тихонько входя в комнату больной и садясь на ближайший стул.

– Не знаю, – отвечал идол, повернув голову в подушку.

– Ты бы покушала чего-нибудь, а то желудок ослабнет, – повторила мать.

– Не хочу-с.

– Но, друг мой! Что такое с тобою, – позволь мне послать за доктором.

– Не хочу-с.

– Но… друг мой!

– Не хочу-с… Пожалуй, посылайте! Я ничего не буду принимать и только еще буду плакать больше.

– Но за что же ты, Машенька, на меня сердишься, что же я тебе, друг мой, сделала? – сказала мать почти сквозь слезы.

– Я не сержусь.

– Нет, ты сердишься – я вижу; если ты что-нибудь чувствуешь, так кому же ты можешь сказать, как не матери: ты вспомни, мой друг, когда я тебе в чем отказывала? Мне горько, Машенька, что ты так переменилась ко мне… Друг мой, что такое с тобою? – проговорила Катерина Архиповна уже совершенно в слезах и, взяв руку дочери, поцеловала ее.

Мари тоже поцеловала руку матери, но не говорила ни слова. На глазах ее опять показались слезы.

– Ну, полно, друг мой, бога ради не плачь; а то, пожалуй, опять начнется истерика, – я сделаю, как хочешь, ты только скажи. Разве он тебе очень нравится?

– Да, мамаша.

– Но от кого ты узнала, что он сватался?

– Он мне сам cказал.

– Где же он тебе сказал?

– Не помню где.

– Ты выслушай меня, друг мой, но только не плачь, – это я говорю не серьезно, а так, – он совершенно неизвестный человек; может быть, он какой-нибудь развратный… мот… может быть, даже тебя обманывает?

– Нет, извините, мамаша, он меня любит.

– Разве он тебе говорил?

– Говорил.

– Где же?

– Не помню где.

Старуха задумалась.

– Вы ему напишите, мамаша, записочку, чтобы он приехал сегодня, а то он очень рассердится… Пожалуй, не будет к нам и ездить.

– Но, друг мой, к чему это поведет: неужели ты хочешь выйти за него замуж?

– Непременно за него, мамаша! Кроме его, ни за кого не пойду.

– А Иван Борисыч, Машенька?.. За что ты этого человека хочешь лишиться? Он очень добрый и благородный человек… тысяча душ, друг мой… ты будешь счастлива с ним, – тебе и теперь уже все завидуют.

– А вы что мне, мамаша, обещали, чтобы никогда не говорить про этого гадкого человека; я опять плакать начну.

– Ну, ну, я замолчу, не стану говорить, только ты встань, друг мой, и покушай…

– Нет, мамаша, не хочу.

– Но если я напишу ему записочку и буду звать к себе, – встанешь?

– Встану.

Старуха вздохнула и глубоко вздохнула: все надежды ее рушились. Долее уже не в состоянии была она продолжать разговора с дочерью и, придя в свою комнату, зарыдала и почти без чувств упала на голые доски кровати Антона Федотыча. Живое и ясное предчувствие говорило ей, что в этом браке ее идолу угрожает погибель и что она сама отрывает дочь свою от счастья, которое суждено бы ей было в браке с Рожновым, и сама отдает ее какому-то пустому щеголю и отдает, может быть, на бедность, на нелюбовь и тому подобное. Велико ли состояние Мари? Всего сто душ после бабки да тысяч десять деньгами; десять тысяч, накопленные ее бережливостью. Из имения идола действительно, как говорил Ступицын, не издерживала Катерина Архиповна ни копейки. Отказывая во всем себе, Антону Федотычу и двум старшим дочерям, страстная мать из своих малых средств воспитывала Машеньку в пансионе, одевала ее гораздо лучше прочих и даже исполняла ее пустые прихоти; но за кого теперь она принуждена выдать свою любимицу – что это за человек? Вот что занимало теперь старуху после разговора ее с дочерью: остаться в прежнем намерении, то есть отказать Хозарову, она уже не имела сил, она уже не в состоянии была видеть, как Машенька плачет, страдает и ничего не ест. Но от кого бы по крайней мере узнать подробнее о женихе? Поручить Антону Федотычу, но он не умеет, да и налжет. Долго старуха думала и, наконец, решилась обратиться к Рожнову. Она и в этом случае рассчитывала на великодушие отверженного искателя и полагала, что его можно будет упросить съездить и разузнать о счастливом сопернике. С этой целью она сама поехала к толстяку и застала его по обыкновению лежащим на диване и читающим книгу.

– А! Сердитая маменька, – сказал тот, приподнимаясь, – какими судьбами?

– Я к вам с просьбой.

– Слушаю-с.

– Вы так любите наше семейство, я так обязана много вам, что даже не в состоянии, кажется, и отблагодарить вас, и надеюсь, что вы не откажете в моей просьбе.

– У вас нет денег? – сказал толстяк.

– Ах нет, но у меня Маша очень страдает.

– Ваша Маша не страдает, а сентиментальничает: страдаете тут вы… Ну-с, что же вам угодно?

– Я к вам с просьбою.

– Это я слышал.

– Она любит его.

– То есть она влюблена в него, и это я знаю.

– Что мне делать?

– Выдать ее за того, в кого она влюблена.

– Пожалуйста, не говорите так.

– Как же мне говорить?

– Вы говорите очень насмешлива.

– Прикажете плакать?

– Ах нет… что вы это говорите: мне хотелось бы узнать, что это за человек.

– Зачем же вам это знать?

– Что это вы говорите, Иван Борисыч, зачем мне знать? Я мать!

– Послушайте, Катерина Архиповна, в подобных вещах нужно выбирать два полюса: или решительно не выдавать дочь, если это невыгодно по вашим понятиям, или выдавать без всякого размышления, а так, потому только, что дочке этого желается.

– Но мне хочется узнать, что это за человек. Узнайте, Иван Борисыч, и скажите, я вам верю.

– Премного благодарен за ваше доверие: только я не поеду узнавать.

– Но как же я узнаю?

– Это уж ваше дело.

– Вы сердитесь, Иван Борисыч, но чем же я-то виновата?